Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова

— Ал, — коснулась её плеча любимая подруга, — где ты?..

Руки Аллы отпустили остывающую чашку и упали на белую скатерть. Катерина Аркадьевна обожала белое бельё, она крахмалила его, синила и гладила до седьмого пота. Особенно скатерть — выпаривала утюгом, давила на неё стальной тяжестью, и только для того, чтобы один раз усадить за стол семью или гостей и опять отправить её в корзину для грязного белья. Лера себя домашней работой не перетруждает, но мамин закон блюдёт — скатерть даже на кухонном столе лежит, пусть и не накрахмаленная, но всегда белая, гладкая, тарелку на неё ставить боязно.

И вот Алла опустила плечи и положила голову на стол, на скатерть белую, глаза её закрываются.

— Пойдём, я тебя на кровать уложу, — зашептала Лера, водя рукой по её растрёпанным волосам, по кривенькой гульке. Алла похлопала ресницами и согласилась. На подушке мягко. И кровать Леркина удобная. Катерина Аркадьевна спальный гарнитур по блату приобрела и пылинки с него сдувала. Теперь дочь её вахту держит: в комнате порядок, хоть она и ни пылинки не сдула.

Алла обняла подушку и зажмурилась:

— Как он меня целовал… Я будто в вечность окуналась. Оторваться не могла. Не помню, как в спальне оказалась. Розу мою оторвали — ляпа такая на поясе, а роза в ногах, и мы давим её ступнями. И тут — меня как в пятку вштырило! Я как остолбенела! И всё!

— Всё?

— Да нет. Не всё, — сбилась Алла. — Меня будто током садануло. Вспомнила, как Анечку родила, как месяц в больнице с ней провалялась. Больницу вспомнила. Свадьбу. Каток, где с Костей встретились. Тебя… — Алла уселась. — Понимаю — стоп! Катастрофа. Короче, своим хотелкам надо на горло наступать. Прошибло меня, значит. Пот холодный на лбу. Я за Гарика, в такси, и вот — смотри на меня! — Алла развела руками.

— Сбежала?

— Да. И его увезла домой, прям под мамкину юбку. Там его место. А моё — в семье.

— Укладывайся давай. Спи, — в страхе шепчет Лера.

— До сих пор на шее его губы. Глаза закрою — он тут как тут, и музыка, и танец.

Лера гладит её то по плечу, то по голове:

— Милая моя, милая…

— Вот так, Лерусь, — поднимая веки, говорит Алла. — Мне всё равно, любит он меня или нет, уйдёт или нет. Дети — и те далеко на второй план отъехали, дети и дети. Вот там, в спальне, одна правда, и та ниже пояса, — вздохнула Алла и опустила голову на подушку. — Что за человек без семьи? Будто и нет его.

— Ты простила его? — без надежды в голосе спросила Лера.

— А есть выбор? Я вот себя простить не могу. Повелась. Ну, думаю, всё, не успела остановить махину, перешла рубеж. И как влепила Гарику пощёчину, отчаянно, не так уж больно, но звенело! Мамой припугнула его — и домой.

— Ну и слава богу, — вздохнула Лера, на лету ловя крупицы смысла в потоке слов любимой подруги.

— И представь, Лерка, каких сил мне стоило порвать эту внебрачную связь, которая толком-то и не началась. А если бы по течению поплыли? Представить страшно, куда заплыли бы. — Алла закрыла наконец глаза, дыхание её усмирилось.

— А что ты Никифоровне сказала? — с тревогой спросила Лера и нахмурила брови.

— Да уж, умеешь ты в корень, — блеснула зубами Алла. — Я на порог бесшумно ступаю, а тут — моя свекровь, губы перекошены, валидол сосёт. «Так тревожно за тебя, деточка, — говорит, — Понимаю разумом, что ты к Косте поехала, а сердце знай себе своё твердит…» Я рукой махнула — и спать, устала, мол. А та за мной в спальню и носом водит, хитрющая баба.

— Алл, ну ты зря. Зря. Тебе со свекровью повезло. Не вредная она. Тебе как дочери помогает, с первых дней. Она и в поликлинику свою дорогу забыла, только в детскую твоих принцесс водит. То ванны, то массаж… Славная она, как и Костя. — Лера опустила глаза. Казалось, она ждёт, когда же на её голову прольётся гнев любимой подруги. Но Алла и бровью не повела.

— Я не дочь ей — и точка. Ты не сбивай меня с темы. — Подбородок Аллы удлинился, глаза смотрели теперь будто в другой мир. — А тут и сам нарисовался. В коридоре кряхтит, шнурки развязывает. Никифоровна чуть валидолом не подавилась. И я не ждала. Думаю, будь что будет, хочет трепаться с девками — пусть, нельзя человека неволить, а я — пас. Не могу от мужа гулять, только уйти, и навсегда. Пиджак сбросил и на колени упал. Молчит. Голову опустил — глаз не видно. А мать его — уши заткнуть хотелось — как заревёт и прощенья у меня просит его словами, тот головой кивает в такт только. Жесть.

— А ты? — вскочила Лера

— Интересно? — съязвила Алла. — А его не упрекнула. Знаю — моя взяла, завтра же дрыщ обходной подпишет.

— Вот как я тебя уважаю, — с удовольствием произнесла Лера. — Папа всегда говорил, что ты мудра.

— Николай Николаевич преувеличил. Если бы я была мудра, то этой истории не было бы вообще. Дрыщ — что? Ничего, внешний фактор! Когда внутри был бы монолит, отскочил бы этот сосунок от нас, как шарик для пинг-понга, и затерялся в вечности, вернее, в аду. В себе надо вину искать. Вот! Теперь помудрела, работать стану на опережение.

V

Дома, как хорошо дома. Стены напитались родительской любовью и сквозь годы даже при отключённом отоплении греют Леру. Светильник на стене прихожей, и тот превращает с радостью напряжение в уют. На кухне из заварочного чайника льётся запах мяты. Лера вдыхает и закрывает глаза — вот и рай. Сыночек тоже в раю — лежит на горячем песке и дышит морем. Скучает… Лера бросила взгляд на часы — приближается время, когда сынок позвонит. Она схватила со сковороды ломоть поджаренного хлеба и умчалась в ванную. Она хрустит масляным сухарём, и мелкими камешками катятся жареные крошки к босым ногам и колют беззащитные ступни. Вот Лера взбивает мыльную пену, как госпожа Метелица снежную перину, и вода обняла молодую хозяйку квартиры и шепчет на ушко: «Стань русалкой…» Та улыбается и, выходя на сушу, кутается в мамино полотенце, как в детстве, по самый подбородок.

А мамино серебряное зеркало снова лжёт — не показывает ни одной морщинки, словно и не было пробежавших после ухода родителей лет, словно кружится в его застывшей памяти школьная выпускница и твердит отцу: «…никогда, никогда я не пойду на физфак». Лера улыбается. Что ещё помнит старинное зеркало? Какие картины вобрало его ртутное дно?

Зеркало молчит, подсвечивая взъерошенные короткие Леркины волосы. Его посеребрённая душа противится мальчишеской стрижке своей хозяйки. Волосы женщины должны накрывать шею, а ещё лучше — рассыпаться по плечам. И, кажется, зеркало стирает Леркин новый образ из своей памяти. Два века оно хранит только образы красавиц с длинными волосами — нельзя же традиции ломать.

…В глубине зеркала выпятился мутноватый силуэт человека, который с каждым мгновением проясняется. Лера оцепенела — Тараканин ли? Пятница ли сегодня? Конечности её парализовал страх, а сердце бьёт колоколом. Воплотившийся силуэт Яновича впился губами в её затылок и сжал плечи. Она чувствует, как запах страсти проникает в самое сердце.